Виктор Смирнов

Ночной мотоциклист (сборник)

Ночной мотоциклист

Полицейские ворвались в хутор на рассвете. Действовали они на сей раз ловко и храбро: хутор был окружен ротой егерей, снятой с фронта специально для карательных операций, и в случае отступления полицейские сами были бы расстреляны из пулеметов.

Через час бой с небольшой группой партизан был окончен, и командир полицейского отряда, откозыряв обер — лейтенанту, приступил ко второй части акции. Население затерянного в лесах Гродненщины хуторка было собрано у большого сарая. Обер произнес речь, а командир шуцманов переводил. Как только фашистский офицер пунктуально объяснил, что жители хутора, приютив партизан, «совершили тягчайшее преступление против рейха», солдаты и полицаи загнали людей в сарай и подожгли его.

…Мне было тогда пять лет, я жил в Сибири, но, как и у всех русских, боль войны вошла в мою Кровь и мозг, отпечаталась в глубинах сознания: достаточно малейшего толчка, чтобы вызвать в памяти картины, которых я не видел. Надо мной пролетают серо — зеленые длиннотелые «мессершмитты» так низко, что различимы чужие, холодные лица летчиков; я вижу беженцев, угловатые темные танки, мнущие стебли кукурузы, вижу обмерзлые пустые квартиры Ленинграда… Есть страны, где не видели фашизма вблизи, но мы видели, и память о пережитом передается от поколения к поколению.

Так вот, сарай догорал, и те, кому хотелось, насмотрелись досыта; полицейский начальник допросил четверых партизан, захваченных в хуторе, и, озлобленный молчанием, застрелил одного из них.

Остальных повели берегом реки к городу. Их не сожгли вместе с теми, в чьих избах они ночевали, их должны были повесить на площади. Партизаны видели, как горел сарай, и, наверно, им тяжело было чувствовать себя живыми. Полицаи шли нестройной толпой, от реки поднимался туман, и в низинке, где он был особенно густ, партизаны, точно сговорившись, бросились бежать. Двое, петляя, помчались в прибрежный кустарник, а третий прыгнул с обрыва в реку.

Полицейские долго стреляли из автоматов, срезая очередями ветки кустов. Двух партизан вскоре нашли, но третий, тот, что прыгнул в воду, исчез. Командир отряда до самого города оставался мрачным и злобно гонял желваки: он не любил оставлять свидетелей в таких делах. Он боялся, этот фашистский прихвостень. Люди не могли забыть содеянного им, и он предчувствовал время, когда каждый встречный будет казаться ему свидетелем обвинения.

1

Я просыпаюсь с тяжелой головой и не сразу сознаю, где нахожусь. Лишь когда вижу плюшевую портьеру и репродукцию картины Шишкина в позолоченном багете, вчерашний день смыкается с настоящим, все встает на место. С чего я должен начать? Да, нож… Нож, отмеченный клеймом африканского корпуса Роммеля. Из всех возможных орудий убийца предпочел почему — то этот экзотический клинок.

Николай Семенович спит на диване, тяжело, с присвистом дыша. Множество листков на столе исписано его неровным почерком. Темно — синий китель с майорскими погонами небрежно брошен на стул.

Беру патрончик из — под валидола — он пуст. Вчера шеф высыпал на ладонь таблетки, их было не меньше шести. Когда, работаешь в угрозыске, привыкаешь замечать такие мелочи.

Я надеюсь ускользнуть из номера, чтобы позвонить врачу, но шеф предупреждает меня.

— Присядь, Паша, — говорит он, приподнимаясь. Лицо его мне не нравится. Оно сиреневого оттенка, в тон портьерам. Конечно, человек, получивший в войну три ранения и не знающий, что такое нормированный рабочий день, не может рассчитывать на здоровый цвет лица. Но это уже слишком и для Эн Эс.

— Я вызову врача.

— Спасибо. Но я вот о чем… Тебе придется поработать сегодня за двоих. Я отлежусь.

— Работа небольшая. Если выяснится с ножом…

— Сейчас ты мои глаза, и уши, и руки. Ты часто надеешься на меня. Но если что упустишь сейчас, никто не восполнит пробела.

— Ясно.

Мне льстит перспектива самостоятельной работы. И пугает.

— А я облюбовал диванчик. Мотор отказывает. «Вчерашний день доконал, — думаю я. — Угораздило загрипповать перед выездом. Сердце. Грипп для него слишком тяжелая нагрузка. Сердце. Черт, мне никогда не приходилось задумываться над тем, что у меня есть сердце, всякие там легкие, селезенка! Все словно в одном слитке».

— Так я пошел?

— Давай, — соглашается шеф. — И предоставь действовать Комаровскому.

Это в характере Эн Эс — не вмешиваться в работу местной милиции, пока нет необходимости. Он только направлял поиск, не давая ему зайти в тупик, и умудрялся делать это так незаметно, что казалось, будто все идет само собой. В управлении часто говорили о стиле майора Комолова и пытались анализировать и «передавать» этот стиль, но так получалось далеко не у каждого. По — моему, никакого продуманного стиля не существовало, а был просто характер Комолова. Он и дома держался точно так же, никому не навязывая себя. «Твой Эн Эс — человек», — говорили ребята в управлении. И этим было все сказано.

Большой, вялый, Николай Семенович дремлет на диванчике, закрыв глаза. Наверно, молча борется с болью.

Ну что ж, попробуем. Будем глазами, ушами и руками. Даже головой — по возможности…

Правление общества охотников занимает рубленый домишко возле рынка. Нижний этаж отдан под магазин. Комаровский решил вызвать местных охотников сюда, а не в отделение, чтобы избежать лишних пересудов и слухов, которые быстро распространяются по такому городку, как Колодин.

Мальчишкой я любил бегать в этот магазинчик с большой аляповатой вывеской, на которой был изображен краснощекий человек с патронташем. Иногда Дмитрий Иванович, заведующий, давал мне подержать «зауэр три кольца» или еще какую — нибудь редкую штуковину, а в девятом классе я и сам обзавелся одностволкой. У магазина я часто встречал дочь Дмитрия Ивановича — Лену…

Городок мало изменился с тех пор, как я уехал в «область». Он остался деревянным, и даже тротуары, за исключением главных улиц, были дощатыми. Зато на окраине, ближе к Мольке — гряде невысоких сопок, — вырос новый каменный городок. Там строился химкомбинат. Этот белый поселок со временем должен был поглотить Колодин. Бетон и стекло вели неуклонное наступление на старый таежный городок.

Сейчас над Молькой громоздятся тучи, пахнет затяжным августовским дождем. Доски тротуара гибко пружинят под ногами… Вот дом Коробьяникова, выглядывающий резными фризами из — за тополей, баня, славящаяся ажурными деревянными кружевами. Тихий Колодин. И вот — на тебе! — расследование загадочного и зверского убийства.

У охотничьего магазина порывистый ветер треплет афишу: «Первенство области по футболу. «Химстрой» — «Металлург». Футбольные страсти коснулись и моего городка.

Уже на пороге магазина какой — то внутренний толчок удерживает меня…

Двухцилиндровая «Ява» мягко подкатывает к крыльцу. С заднего сиденья соскакивает мужчина в кожаной куртке, плотный и широкоплечий. Наклонившись к мотоциклисту, подростку в белом шлеме и очках, он что — то тихо говорит; извинительно — ласкова, даже заискивающа его поза. Рука осторожно и примирительно касается плеча мотоциклиста.

Вкрадчиво мурлычет двигатель.

Мотоциклист… Что — то знакомое в его фигуре, повороте головы, в прямой, изящной посадке. Он сбрасывает руку с плеча, словно прилипший комок снега, и это небрежное и гибкое движение также кажется знакомым мне.

Видимо, я присутствую при какой — то ссоре.

«Ява» скрывается в пыли. Я останавливаю мужчину, поднимающегося на крыльцо.

— Простите.

— Да? — раздраженно спрашивает он. Ему лет тридцать пять, лицо довольно красивое, из тех, что принято называть мужественными: тяжелый подбородок, крупные скулы, глубоко сидящие жесткие глаза. Темный, прочно въевшийся в кожу загар. Только морщины белеют.

— Видите ли, я жил когда — то в этом городе… Этот человек… Эта девушка на мотоцикле Лена Самарина?